Помощник китайца. Я внук твой. Две повести - Илья Кочергин

– Ничего страшного, ты не виноват в том, что делают эти люди. Но я не понимаю, почему они так делают.

Дальше мы шли молча, перепрыгивая через лужи с грязным снежным месивом, через сколотые с крыш сосульки, перешагивая через верёвки ограждения с красными тряпочками, протянутые в тех местах, над которыми сбивали эти сосульки.

На эскалаторе Сун всё-таки не выдержал:

– Он сказал, что не хочет работать с китайцами и вьетнамцами. Он думает, что мы одинаковые? Хочет иметь нормальный бизнес! Все хотят иметь нормальный бизнес. Я тоже не стал бы работать с вьетнамцами, вьетнамцы – это вьетнамцы. Они же вот… – Он сделал себе пальцами узкие глаза и в который раз пожал плечами. Я тоже пожал плечами.

Сун сказал, чтобы я больше не искал для него партнёров. Он сам позаботится об этом.

Я полагаю, что ключом к его принципам ведения бизнеса могли бы стать слова одного из учителей Дзена по имени Юнь-мэн: «Сидишь – и сиди себе; идёшь – и иди себе. Главное – не суетись попусту». Сун сидел и ждал появления партнёров, или, может быть, ждал, пока у нас научатся делать правильный бизнес и отличать китайцев от представителей прочих народов, населяющих Юго-Восточную Азию. Поэтому мы продолжали жить и работать в прежнем несуетливом режиме.

Мистер Сюй, к моему удивлению, не приставал больше ко мне с расспросами и обычно проводил вечера, уставившись в телевизор, сняв ботинки и положив ноги на край кровати. На него, наверное, тоже подействовала расслабляющая обстановка суновского быта, а, может быть, он просто слишком уставал после прогулок по Москве вместе со своей длинноногой экскурсоводшей. Возвращался он всегда один, без неё. Смешно было смотреть, как старик сидит у экрана и внимательно слушает новости, наклонившись вперёд и приставив сложенные рогулькой пальцы к ушной раковине. Один чёрт – ничего же не понимает.

Мы по-прежнему продолжали рассказывать друг другу байки за кухонным столом, и мне всё больше и больше нравилась китайская кухня. Сун, как внимательный хозяин, зачастую предлагал мне выбрать меню на очередной ужин, и я уже имел свои любимые блюда. Иногда выбор диктовался наличием в магазине того или иного составляющего.

Дня через два после изгнания из «Квадры» мы купили в гастрономе пять небольших живых карпов и запустили их в наполненную ванну. Мистер Сюй понаблюдал за плавающими рыбами, потом надел фартук и взялся помогать Суну. Он выхватывал из воды карпа, нёс его в кухню, где на разделочной доске моментально снимал с него чешую и потрошил. Затем карпа брал Сун и, обернув полотенцем голову и хвост, и, держа их на весу, прижимал к стоящей на огне сковородке с кипящим маслом. После непродолжительного обжаривания с двух сторон рыба помещалась в глубокую тарелку с соусом, причём так, чтобы голова и хвост опять же оставались снаружи.

Тарелка с рыбой стояла посередине стола, окружённая прочими, менее значительными тарелочками с салатами, капустой, разнообразными соусами и чем-то ещё. Сырые головы, лежащие на бортиках тарелки, открывали и закрывали свои рты в то время, пока мы терзали палочками прожаренные бока. Многие мамы и папы так же механически закрывают и открывают рты, когда кормят маленьких детей из ложечки.

Мы пили водку и закусывали огненной едой, так что по лицу текли капельки пота.

Сколько бы мало ни платил мне мой китаец, я никогда не торопился уходить от него вечером. И это происходило вовсе не от моей жажды работать. Что меня могло ждать дома – в смысле в той квартире, где проживала моя тёща и мы с женой? Меня там могли ждать спящий уже ребёнок, жена и тёща. И чуть позднее – учебник китайского вперемешку с танцующими в телевизоре девушками.

Самое плохое, что меня ждало по возвращении домой – это сознание своей некредитоспособности. Из той зарплаты, которую мне выдал Сун за прошлый месяц, ничего не осталось. Львиную долю я потратил в первый же вечер, когда после ужина отправился домой. У метро я взял ещё пива, а потом очутился в комиссионном, где моё внимание привлекло подвешенное у потолка красное платье. Оно висело на плечиках вполоборота ко мне и чуть покачивало своими, если можно так выразиться, бёдрами. Алёна, к сожалению, не видела этих призывных знаков в полутьме комиссионки, она сидела дома и, скорее всего, строила немного другие планы относительно денег. А даже если бы она и увидела красное платье, то сначала бы спросила его размер. Потому что платье оказалось велико размера на четыре. Моя жена никогда не упрекала меня за безденежность. Это, как мне кажется, происходило по двум причинам: во-первых, потому что она примерно представляла себе на что идёт, когда выходила замуж; во-вторых, потому что была удивительно параллельным человеком.

Женились мы по любви. Примерно в это же время повыходили замуж восемь её ближайших подруг. Алёнка была пятой или шестой среди них. Я участвовал в этом хороводе свадеб как приглашённый, как свидетель и как жених, и всё большая тревога овладевала мной. Создавалось впечатление, что десяток молодых самодостаточных студенток, вернее студенток, которым было достаточно собираться вместе и хохотать до упаду по любому поводу, эти девушки вдруг услышали некий сигнал, какой-то беззвучный призыв и бросились под венец.

Я с подозрением наблюдал за тем, как каждое утро Алёнка выглядывает из окна, чтобы узнать, в чём сегодня можно идти на улицу. Решение надевать или не надевать колготки зависело не от погоды, а от того, облегал ли капрон ноги женщин, уже вышедших на улицу. «Буду я одна как дура идти с голыми ногами!»

Конец ознакомительного фрагмента.